Он вернул нам две тысячи лет нашей судьбы!

Выступление Александра Дугина на конференции «Лев Николаевич Гумилёв. Теория этногенеза и исторические судьбы Евразии» (СПб, Географическое общество, 22 апреля 2002г.)

Эволюция идеи Руси рассматривается с разных точек зрения. Недавно в Москве в МГУ им. Ломоносова и в Институте Философии РАН была проведена серия очень интересных семинаров и конференций относительно русской идентичности.

Хочу сразу сказать –– мое выступление пристрастно и «партийно», так как я являюсь убежденными евразийцем, наследником основных интуиций евразийства, следуя за основными линиями мысли Савицкого, Трубецкого, Алексеева и Гумилёва, полностью признавая главные философские, интеллектуальные, духовные и исторические векторы их теорий. Даже самый общий взгляд на проблему эволюция идеи Руси –– при полном отсутствии консенсуса относительно того, что такое Русь, что такое человечество, что такое мировая история, что такое Запад, что такое цивилизация –– требует нескольких парадигмальных объяснений.

Необходимо хотя бы в нескольких словах описать философский смысл евразийской парадигмы.

Корни евразийской парадигмы следует искать в славянофильской философии. Евразийство таким образом – глубоко национально, является плодом обостренно патриотической, идентитаристской, русской мысли. Все евразийцы считали себя наследниками Хомякова, Аксакова, Самарина, Леонтьева и Данилевского. Но вместе с тем, следует вспомнить, что и сами славянофилы находились под серьезным влиянием немецких романтиков. Общим и для тех, и для других был так называемый «органицистский подход». Неустанные и последовательные критики «романо-германской цивилизации» евразийцы – вместе с тем – двигались в направлении «органицизма», являющегося важнейшим элементом германской философии и социологии.

«Органицизм» – это специфический метод научного, исторического, философского анализа, свойственный немецкой школе от Гердера к Фердинанду Теннису, Шпенглеру и течению «консервативной революции» (Артур Мюллер ван ден Брук, Хайдеггер, Эрнст Юнгер, Фридрих Юнгер, Мартин Хайдеггер, Томас Манн, Эрнст фон Заламон, Гуго Гофманшталь и т.д.). Причем сам термин «Konservative Revolution» был заимствован Гофманшталем у Самарина – «революционный консерватизм».

Русская ветвь философов-органицистов развивалась по самостоятельному пути, но очень многое в этом маршруте было общего – пересечений, сходных выводов, синхронных открытий. Евразийцы, ориентировавшиеся на славянофильское наследие, Константина Леонтьева и Данилевского, а также на школу русских географов (Ламанский, Семенов-Тяншаньский и т.д.), были вместе с тем по-европейски образованными людьми, и, естественно, с большим вниманием относились именно тому, что им было близко.

Гумилев принадлежал именно к этой линии – к евразийству и к русской органицистской школе, что в широком смысле синонимы.

Конечно, Лев Николаевич Гумилев – самородок, гениальный человек, абсолютно оригинальный, самостоятельный, но подобные люди не появляется на пустом месте. Гумилев был прямым наследником «органической» славянофильской, евразийской философии культуры, евразийской исторической традиции.

В отличие от уважаемого академика Панченко, я не думаю, что «политика является грязным делом», и уж совершенно неверно с исторической точки зрения утверждать, что «евразийцы были чужды политике», поскольку основные евразийские идеи предельно и эксплицитно заострены в политическом ключе. Евразийство было для его отцов-основателей – отчетливо «политическим проектом».

Все дело здесь и везде упирается в принципы. Если они есть, то они выражаются во всем –– в науке, культуре, политике, быту, религии. Если их нет, то это способно осквернить любую область деятельности – как самую возвышенную, так и самую простую и конкретную.

Гумилев был продолжателем евразийской традиции, а соответственно, его идеи имели имплицитно политический оттенок. Другое дело, что в эпоху доминации тоталитарного «марксизма» прямо провозглашать это было невозможно. И не только «политическое евразийство», но и «евразийство» вообще – так как оно было приравнено к «белогвардейщине».

Хочу еще раз подчеркнуть, что евразийский подход Гумилева к истории проистекает из основных предпосылок органицизма. Именно здесь следует искать фундаментальные парадигмальные постулаты теории этногенеза Гумилева.

Для Гумилева человеческое существо, человеческий коллектив, человеческое общность, язык, культура, история – это не нечто отделенное непроходимой бездной от биологического существования, от природы, от земли, ветров, камней, живого и неживого мира, ландшафта, но элемент некоего единого Целого. Именно это и является главным принципом холистского органицистского подхода к реальности.

Человек – это организм, человеческая мысль – это органическая мысль, человеческая культура, человеческое общество – это определенная форма существования живого и единого, целостного, органического существования. У Льва Николаевича, этносы представляют собой не автоматы, не агрегаты, не агломераты автономных частиц, как в количественном «атомистском» видении позитивистов.

В западной философии Нового времени господствует «метафора часов» (пол Локку), согласно которой человек, животное, Вселенная есть просто разновидности механизма. Декарт был убежден, что всякое животное – это просто сложный механизм, а Ламетри приравнял и самого человека к машине. Объектом изучения социальных и этнических процессов при таком подходе становится эта мертвая жизнь, «биос некрос» (по выражению святоотеческой традиции), хаотические импульсивные столкновения разнородных автоматов, которую необходимо вычислить, код которой необходимо открыть, обнаружить. Такой подчеркнуто неорганический, механичсекий подход является нормой гуманитарных исследований Нового времени.

Основное направление западной мысли начиная с первых шагов Нового времени, позитивистская наука рассматривает процесс рационализации, отчуждения от естественного и органического уровня бытия, перевод органического в рациональное как абсолютно позитивное и необратимое явление. Отсюда тезис о необратимости преодоления этнического начала. Историческое вбирает в себя органическое и «снимает» его. И мы имеем при таком подходе однонаправленное движение от «варварства примитивных народов» («примитивов», «дикарей»), от органического полуживотного существования к продвинутому технологически, высоко-рациональному обществу, которое возникает через распад, уничтожение, преодоление общины.

Послание Гумилева революционно в этом контексте не только по своим выводам, но и по своим предпосылкам.

У нас принято относиться к евразийцам как к мыслителям, утверждающим самобытность русской цивилизации и большое (позитивное!) значение тюркско-монгольских народов в этногенезе русских и в становлении русской государственности. Это верно, но нельзя забывать и акцентированного, пронзительного критицизма в адрес Запада, радикальное его отторжение, что составляет важный аспект евразийского учения. Уже в первой по-настоящему евразийской книге князя Трубецкого, «Европа и человечество» –– это своего рода «Капитал» для евразийцев –– Европа выступает как антитеза всему остальному человечеству, как угроза для всего остального человечества. В самом заглавии читается решительная дилемма –– «либо Европа, либо человечество» (позже мы увидели ту же мысль у Тойнби в тезисе –– «Запад против всех остальных», «The West against the Rest»). Трубецкой первым предложил контуры альтернативного планетарного фронта –– «The Rest against the West», то есть –– «все остальные» (традиционные общества) против «Запада», как претендующей на универсализм, агрессивность и тотальность рационалистической утопии, называемой сегодня «глобализмом». Запад («Европа» у Трубецкого) не географическое понятие, это расползающаяся по всей планете «метафора часов», тень умертвляющего подхода к таинству жизни – человеческой и природной.

Князь Н. С. Трубецкой предложил политически и мировоззренчески мобилизовать народы, которые руководствуются в своей культуре «метафорой дерева». Гумилев является продолжателем этой линии. Он был настоящим духовным революционером и глубоким русским патриотом, носителем уникального парадигмального послания. Это послание несло в себе опрокидывание всех принципов и устоев «метафоры часов», оно ставило во главу угла жизнь и целостность бытия – вопреки установившейся западной позитивистской привычке дробить все явления на отдельные механические сектора. Парадигмальный срез мысли Гумилева нуждается в новом исследовании, в новом постижении.

О многом он не мог писать прямо –– жизнь была трагичной и сложной, как у любого гения. Многие его идеи остались за кадром. Сейчас его больше нет с нами, и мы можем лишь догадываться о том, о чем он умолчал. И, конечно, наши догадки останутся лишь гипотезами. Он унес с собой секреты своей философии. Но, тем не менее, совершенно очевидно, что но философия Гумилева была органицистской альтернативой западному механицистскому, позитивистскому мировоззрению.

Сам Гумилев открыто говорил, что у русских, восточных славян есть комплиментарность с тюрками, уграми и монголами, шире, с народами Востока, с «восточной составляющей», но нет подобной комплиментарности с народами Запада. Если мы переведем это этнологическое замечание на уровень мировоззренческих парадигм, мы увидим всю колоссальную глубину такого вывода, который можно адекватно расшифровать лишь в законченном евразийском контексте, где из него можно вывести разнообразные прикладные моменты – в том числе и политические.

Если продлить эту мысль дальше, мы сможем угадать, что по Гумилеву, Восток – это органицизм, это – цикличность, жизненность, а Запада – механицизм, историцизм, однонаправленное время. И в тонком резонансе с Элиаде и Геноном Гумилев намекает, что концепции «однонаправленного времени» возникают у этносов в период надлома, когда пассионарность остывает и начинается стадия обскурации. «Историцизм» («рациоанлизм) –- порождение сумерков этноса, когда этнос переживает расцвет, он мыслит в категориях становления и вечности, вечного настоящего, укорененного в прошлом и суверенно обустраивающего будущее.

В Западе и в современной западной ментальности Гумилев видел, безусловно, врага Евразии, распознавая его в его философском «позитивистском» обобщении и универсализации следствий этнического старения и вырождения, которые определили основные параметры современной западной культуры и цивилизации.

Обращение Гумилева к древним эпохам Евразии также глубоко символично. Гумилев уделял колоссальное внимание истории Евразии, вернув нам две тысячи лет полноценной истории, насыщенной столкновениями множества народов, религий, цивилизаций, драмами, подвигами, невероятными взлетами и падениями, преступлениями, свершениями, достижениями –- техническими, интеллектуальными, творческими и культурными. Он вернул нам две тысячи лет нашей судьбы! Какой невероятный бесценный дар! Какое удивительное достояние!

До Гумилева мы привычно смотрели на себя самих глазами Запада, видя в нашей старине, в древности лишь тягостные века варварства, кровавого недоразумения, бессмысленного, застойного, мертвого существования. Мы стеснялись своих азиатских корней, находя их столь отличными от изученной до мелочей аккуратной компактной Европы. С точки зрения западного человека, Евразия в ее северо-восточной глубинке населена «недоразвитыми механизмами», в то время как в Европе и иных подконтрольных ей секторах планеты проходило блистательное становление цивилизации, шел полным ходом прогресс, протекала историческая, политическая, культурная и экономическая эволюция.

Мы знаем подробности жизни каждого французского монарха, имена его любовниц, любимые блюда его меню, но о существовании меркитов или чёрных татар, савиров, роксаланов, джурдженей, согдийцев, половцев, аваров и тохаров мы не знаем ровным счетом ничего – для нас это темный лес, хотя с Францией мы никак не связаны, а наша кровь и наши земли наполнены сырым духом наших этнических и культурных корней, наших предков, их страстью, их силой, их особым светом и особой энергией.

Гумилев восстановил для нас колоссальное наследие, расшифровал послание крови, земли и пространств Евразии, которые постепенно стали обретать для нас (в значительной мере благодаря ему) зримые и внятные черты. После Гумилева наш собственный взгляд на нашу страну, наши корни, нашу роль в истории, на наше национально-этническое происхождение, не чисто славянское и не чисто тюркское существенно изменился. Мы начинаем гордиться нашим «я», начинаем любить и изучать каждый элемент нашего прошлого и искать в этом прошлом перспективные пути в будущее.

Этот уникальный, органицистский подход Гумилева основан на евразийской методологии, является ценнейшим звеном современного евразийства.

С евразийской точки зрения, Русь жива тогда, когда она является этничной, когда она сохраняет запас пассионарности и не растрачивает его полностью в технологиях, государственности или в рационалистическом культуростроительстве. Русь жива и особенно ценна, когда она донная, когда в ней происходит бурление первобытных, изначальных энергий, связанных с колоссальным взаимодействием солнечных, космических и органических лучей. Мир, в котором мы находимся, мир, увиденный Гумилевым, жив, он пульсирует в человеческих и нечеловеческих популяциях. Эта священная энергия Целого выплескивается в бурном, роскошном потоке бытия, источая из себя энергию этногенеза и пассионарных толчков. И тайные истоки этой энергии следует искать на Востоке, в глубине Евразии.

С точки зрения Гумилева, Русь, обращаясь к степи, к кочевникам, к Сибири, к тюрко-монгольской стихии обретала жизнь, припадала к тайному источнику, дававшему новую жизненную энергию, постоянно циркулирующую между оседлостью и кочевничеством, между индоевропейским и тюркским началами, между Западом и Востоком, Европой и Азией. Это сочетание иранского (европейского, арийского) и туранского, сочетание оседлости и кочевничества, западного и восточного, иррационального и рационального породило всю уникальность и ценность русской культуры.

Теперь об эволюции образа Руси. До монгольского нашествия Руси, по Гумилёву, евразийского содержания в Русском Государстве отчетливо не было, хотя на этих землях туранские и арийские энергии скрещивались еще за долго до империи Чингизхана и Московского Царства. Евразийство, безусловно, было, но Евразийского Государства, т.е. особой формы самоопределения, идентичности не было. Киевская Русь была, скорее смешанным типом, где преобладали черты восточно-европейского уклада, хотя и с изрядной долей половецкого, туранского начала. В самобытный культурный тип это, однако, не преобразовалось. Древняя Русь представляла собой периферию Европы, Византии и некоего евразийского пространства.

Русь стала обретать черты самостоятельной цивилизации, единства и государственности в монгольскую эпоху как часть улуса Джучиева. Московская Русь вышла из улуса Джучиева столбовым, огромным, державостроительным и континентальным образованием. И здесь византийская идеология (после падения Царьграда), взятая как метафизическая, духовная, православная идея, сочеталась с татаро-монгольской административностью, военными навыками и авангардными информационными технологиями. Из этих двух частей, сплавившихся в нераздельном синтезе возникла подлинно Евразийская Русь.

Московская Русь, с точки зрения евразийцев и Гумилева, была эпохой расцвета, своеобразным золотым веком нашей национальной истории. Тогда же сложилось и представление о «Святой Руси», о «Москве-Третьем Риме». Именно этот Московский период является мерилом расцвета нашей национальной, этнической, цивилизаицонной самоидентичности.

Дальше после раскола, в романовскую эпоху и вплоть до революции, мы видим смотрим на Русь глазами Запада (евразийцы до Гумилева называли эту эпоху «романо-германским игом»). Евразийцы в полемическом накале отрицали полномочность самого термина «татаро-монгольское иго», считая Чингизхана охранителем национальной цивилизационной идентичности, и напротив, постоянно описывали романовский период как «романо-германское иго». Санкт-петербургский период, таким образом, с точки зрения евразийства, представляет собой некий синкретизм, отчуждение, остывание пассионарности.

Часть левого крыла евразийцев – «парижская группа» (Эфрон, Карсавин), и даже Савицкий, называвший себя в письмах «национал-большевиком», а также примыкавшие к евразийцам «сменовеховцы» пытались увидеть в Октябрьской революции, своего рода новый пассионарный толчок, возврат к евразийским корням. Тогда в их кругах был популярен взгляд на Ленина, на большевиков, как на восточную евразийскую силу. Во всяком случае ряд знаковых элементов советизма – вплоть до факта переноса столицы в евразийскую Москву из «романо-германского» Санкт-Петербурга – можно было бы истолковать скорее в евразийском ключе. И этот евразийский характер советской государственности подтверждается целым рядом соображений иного порядка.

Сегодня в нашем обществе относительно советского периода преобладает довольно скептический подход, но та эпоха, которую многие из нас застали, увы, в стадии заката, нуждается в очень глубоком и серьезном переосмыслении. А евразийское прочтение советского периода еще только предстоит сделать.

Хочу закончить следующими словами: наследие Льва Николаевича Гумилева, бесценная сокровищница его трудов, выкованная им методология является важнейшим элементом русской евразийской культуры, незаменимым элементом современного евразийства, являющегося единственной непротиворечивой формой Национальной Идеи.