Изнасиловав во сне первую попавшуюся женщину, Павел Ильич проснулся и неопрятно чихнул. Спросонья ему показалось, что по кровати расползлись какие-то гады, но чуть погодя понял: никогошеньки, кроме жены, не наблюдается, да и та свернулась калачиком. Смиренная супруга его Юлия как раз подумывала - а не пробудиться ли, но спалось ей настолько сладко, что не было никакой радости вспоминать прочий мир. Сна своего она рассказать не смогла бы, потому как человечьими словами он не описывается. Из ярких картинок всплывала стеклянная банка с тремя тараканами, но ясно ведь, что банка не была банкой, а тараканы - тараканами. Всё это могло существовать во сне лишь как Юлечкина попытка надругаться над собственной тенью. Причина же крылась в совсем уже непостижимой сонной дали.
Вчера с вечера Павел Ильич бросил супруге в суп первую крупиночку. Средство достал в одной тайной лаборатории по большому блату. "Притравин", - так и написали на бумажке. Поначалу Павел Ильич и сам не знал, зачем притравливает бедную Юлечку. "Чёрт меня, что ли, дёргает", - виновато объяснял он во сне какой-то дочеловечьей твари. Совесть наваливалась на него ледяным чудищем. Подчас он даже бился в истерике, забившись в шкаф, но травлю, однако, не прекращал. Крупку, случайно прилипшую к пальчикам, пугливо смывал, чтоб не проникло сквозь кожу. Жутко боялся он этого самого яду - и за себя, и за супругу свою травимую. Самолично хозяйничать взялся - первое-второе стряпать, по тарелочкам красиво раскладывать. Себе - поменьше, а ей - побольше, погуще - с мяском. Юля нарадоваться на мужа своего не могла - не муж, сокровище! Как засядут харчеваться - прежде её не приступает, всё смотрит, смотрит... И столько нежности, столько тёплой дрёмы во взгляде, что Юля, бывало, недоест, сорвётся и целует его, ласкает, и так ей хорошо - аж слёзы из глаз катятся.
Глядя на травимую, наполнялся Пал Ильич неведомым доселе чувством. А прорастать оно начинало сквозь деловое его нутро ещё при готовке. Потому и шумел кастрюльками-сковородками он легко и весело. За столом на смену веселью являлось особое состояние. Глядя на Юленьку свою ненаглядную, хотел он кричать "брось! плюнь!", но не кричал, а наоборот, тихо млел от мысли о том, как яд медленно входит в милое тело, как кровь тащит его ко всякому органу... И Юля, ответом на мужнино томление, увлекала его в ясную бездну ласк.
Раз в три дня подсыпал на крупинку больше. От необратимости трапезы пробивала его сладкая дрожь, мягкое такое предвкушение мига, когда Юля станет похожа на собственную тень и угаснет у него на руках. Вглядываясь в родные, серые её глаза, искал он предвестников этого события... но - не находил! Лишь изредка как будто мелькало что-то. Пал Ильич хватался за хвостик, за ниточку, кряхтя "оно, оно!", тянулся... И - "обознался!" - гирей падало понимание. Каждую минуту ждал он, что Юля начнёт бледнеть, таять, мучаться обмороками. Следил, как она пробуждается, как долго намывает в ванной спелые груди, фыркает в пене и, цветущая, садится завтракать. "Неужели яд неправильный подсунули?!" Но в доверительной беседе продавец заверил его: "Яд, Паша, отменный. Я и себе пузырёк припас - вдруг кого травануть придётся, али сам заскучаю".
От тревоги и нетерпения потерял Пал Ильич и сон, и покой, даже аппетит не тот уже стал. В зеркале виделось ему измученное нечто со всклокоченным волосом и выпученными глазами, на него прежнего совершенно не похожее. Стали дрожать руки и побаливать спина. А Юля-то крутится-вертится, катится мячиком по дому, жалеет его: "Полно тебе у плиты пропадать", - говорит. Но плиты-то он как раз уступить не мог. В плите этой теперь скопился весь смысл жизни. Жену, ворковавшую над его недугом, Пал Ильич постепенно возненавидел. Место ядовитой истомы заняла гремучая злость. "Да гасни же ты, нечисть дородная!", - скрежетал он зубами во сне. Но гаснуть-то она как раз и не пыталась - напротив, купалась в живости своей, а муж тем временем чах. Уже стало ему не до постельных дел, и, казалось, Юлечка своё на стороне урывает, а на супруга смотрит всего лишь с жалостью, как на кота с поломанным хвостом.
Злость тем временем зрела. Оно и понятно - Пал Ильич иссохся и обветшал, а Юлечка и горя не знает. Яд её не брал, что ли? Или сплёвывала она тайком мужнино угощение? "Не жаждет заката, курва ненасытная!" - хрипел он, вконец поплохев. Ничто не радовало его. Когда Юля занозила пальчик и на полдня заскучала от обиды на бытие, Павлу Ильичу со всей силой души хотелось узреть хотя бы малый признак травления. Однако Юля не поддалась ни через месяц, ни через два. И так добротно она вокруг хлопотала, что Пал Ильич был готов иной раз сам помереть, лишь бы сгинула она наконец-то с глаз его долой.
И вот уж вставать не смог, яд подсыпать перестал и грелся лишь одной мыслью - "рано или поздно кто-то да сдохнет".
...Молодой фельдшер "Скорой помощи" видал и не такое - и удавленников, и утопленников, и топоры в головах, и вязальные спицы в сердце. "Притравин! Сомнений нет! Но поздновато Вы, дамочка, спохватились - не спасти его, всё тулово ядом пропиталось и изнутри выгорело. И даже не просите, и денег мне Ваших не надо, не повезу никуда - только что поезда столкнулись, все больницы забиты - там люди с надеждой. Даже морг, и тот живыми заполнен. Но если пожелаете - там-то могу местечко выбить: всё равно ведь помрёт с минуты на минуту. Чего душу-то травить?" Но Юля разрыдалась и выгнала врача вон. Пал Ильич оставался в сознании... Тут-то и выяснилось, что, глядя на мужнины кухонные дела, меняла она тайком тарелки. "Негоже это - мужик сам стряпает, да ещё и тарелку меньше ест! Я хоть и современная, но не до такой же степени!"
Выслушав Юлечку, Пал Ильич охнул и отошёл. С лица его как-то сама собой стёрлась злобливость, и оно стало по-младенчески нежным. А Юля ещё долго сидела рядом и вспоминала, вспоминала... В последних совместных их неделях виделись ей восторг и величие, а смерть казалась самым чудесным пассажем, какой только можно найти в этой жизни.
Вскоре после похорон нашла она старательно спрятанную склянку с притравином. Вспыхнув всем нутром, Юля оделась покрасивее и, поцеловав фотографию мужа, помчалась к своему давнему ухажёру в соседний город. В сумочке томно звенели крупинки.