Как-то раз мне привиделся труп старика ЛИБа. Он был как живой - почти живой. Hе
знаю, почему я решила, что он мертв - наверно, интуиция как всегда сделала свое
черное дело и свалила восвояси. ЛИБ величественно плыл по огромной, полноводной
реке. Люди толпились на берегу, что-то кричали, шумели, но, как ни странно,
никто не плакал.
Они бросали в воду мелкие монетки - на счастье, поднимали детей - пусть
надолго
запомнят это зрелище. А ЛИБ плыл и плыл, покоясь на небольшом островке из живых
цветов. Иногда в складках дряблой кожи начинала блуждать счастливая улыбка,
вскоре терявшаяся где-то на подбородке. Когда кто-то на берегу слишком громко
выкрикивал его имя, ЛИБ осторожно приподнимался, медленно поворачивал голову в
сторону толпы и приветственно поводил правой рукой, шевеля губами, как если бы
вновь говорил что-то бесконечно важное. Hо повсюду гремела праздничная музыка и
никто не слышал его. Тогда ЛИБ ложился на спину, складывал руки на огромном
вздувшемся животе и продолжал путешествие. pесенний ветер играл красными и
черными лентами на траурных венках, служивших ему подушкой, птицы садились и
клевали блестящие украшения, как и при жизни покрывавшие широкую грудь мертвого
ЛИБа. Он был похож на огромного жука с причудливым панцирем, спустившегося
отдохнуть на цветочное ложе. Он плыл и нет-нет, да и думал "еще не все кончено,
я еще полечу !" Hо душный запах красных гвоздик и белых хризантем затаскивал
его
в вязкие объятия сна, терпеливо повторяя: "нет, успокойся, твое место здесь,
лежи себе, плыви, а там - посмотрим...", давая ЛИБу понять, что "там" не будет
ничего - плавание - это и есть то, что простые люди называют "последний путь".
С
той лишь разницей, что их обычно не провожают восторженные, умиленные толпы.
ЛИБ был выше простых смертных и он это знал. При жизни миллионы человеческих
судеб зависели от его, ЛИБа, прихоти. p последние лет десять он настолько
проникся идеей собственной значимости, что стал смотреть на мир глазами отчасти
- ребенка, отчасти - спокойного, умиротворенного китайского мудреца. А всего
один звук, вернее - два - короткое причмокивание и долгое, созерцательное
"а..."
исходившие из его уст, значили для людей больше, чем долгие пламенные речи иных
вождей.
...Прямо перед лицом ЛИБа висело огромное небо, в котором носились птицы и
самолеты, все было прекрасно и ничто не ранило. p небе ничего не менялось - изо
дня в день все тот же умиротворяющий, привычный шум. ЛИБ уплыл далеко от тех
мест, где его знали и помнили, уже никто его не видел, не узнавал, не хотел
помнить. Иногда ему становилось немного грустно, но какой-то случайный всплеск
или шорох уносили мысли в туманное прошлое, где и благополучно тонули в реве
рукоплещущей толпы. "Эх, сейчас бы в баньку, да вот сердце шалит 0 нельзя..", -
подумал ЛИБ. "Ква-ква-кое...", - засмеялись лягушки в заводи; "Дз-зер-дзе...",
-
пропела невидимая стрекоза. У него не было сердца - санитар в грязном халате
аккуратно извлек обмякший, изношенный кусок мяса и, напевая какую-то идиотскую
песенку про несчастную любовь, положил его в стеклянную банку и унес. ЛИБ
догадался, что сердце будут кромсать, препарировать, заливать чем-то нехорошим,
а потом, скорее всего, сожгут. Последнее ему понравилось больше - картина
поедания родной плоти бродячими собаками или больничными крысами, которые живут
и плодятся в гнилых бинтах, несколько напугала ЛИБа. Думая обо всем этом, он
чуть не заплакал. Ему даже показалось, что одна слеза все же скатилась по
рыхлой
щеке...
И вот теперь - без сердца, печени и многого другого, лишь отягощавшего его
существование при жизни в нашем бренном мире, ЛИБ странствовал - чистый и
безмятежный. Тихие заводи, бурные пороги, одно сменяло другое и мгновенно
забывалось, не замутняя памятью радость посмертного его бытия. Иногда он как
будто что-то вспоминал, но это были не более чем отблески былого, не способные
серьезно встревожить ЛИБа. Даже думая о своем бесследно исчезнувшем сердце, он
испытал скорее приступ меланхолии, чем обиду или досаду, и скорее окончательно
все позабыл, заглядевшись на разноцветного бумажного змея высоко в небе.
Шум воды, далекие голоса, волны легкой печали - все это роилось вокруг ЛИБа,
то
игpая с ним, то проносясь мимо; Он был белым листом, на который оседала пыль,
падали лепестки и мелкие ветки, чистым листом, на котором уже никто ничего не
напишет.
Однажды течение вынесло его на грязную отмель и цветочное ложе ЛИБа прочно
застряло между немыслимых кусков ржавого железа, притаившегося под мутной
водой.
ЛИБ очень удивился - он даже привстал и взглянул на берег, но не увидел
ничего, кроме бескрайней свалки, над которой кружили скандальные чайки.
"А-а-а...", - проговорил он и причмокнул губами. Его не пугала это картина -
наоборот, он нашел ее по-своему красивой, но уж слишком странной. Хотя он и
почти ничего не помнил из своей прежней жизни, ему показалось, что такого он
раньше не видел. "А-а-а...". - снова произнес ЛИБ и снова причмокнул. "Я
здесь",
- услышал он тихий, приятный голос. У самой воды, на сероватом песке, покрытом
масляными разводами всех цветов радуги, лежал человек в идеально черном
костюме: из-под которого виднелась белоснежная рубашка. Посмотрев с минуту на
ЛИБа спокойными карими глазами, человек уселся по-турецки и заговорил. "Я ждал
тебя. Ждал все это время. Я сберег твое сердце, печень и еще кое-что. Ты долго
плыл, но не опоздал. Я как раз собрался уходить". Голос его звучал необычно -
звуки получались гортанные, но в них не было ничего отталкивающего. "А кто ты
?", - хотел было спросить ЛИБ, но сказать получилось только "а-а-а..." С досады
ЛИБ громко причмокнул. "Я тот, кто ждал тебя", - продолжил человек, - "потерпи,
сейчас мы вместе поплывем туда, где все будет как прежде. Совсем скоро, совсем
скоро - как прежде."
Человек встал, осторожно вошел в воду и поплыл. Ложе, на котором покоился
ЛИБ,
само освободилось из подводного капкана и то же поплыло. Спустя несколько минут
очертания свалки исчезли и ЛИБ опять видел перед собой лишь акварельный
горизонт, сливавшийся с весенним небом. Плывший рядом человек говорил,
говорил,
но ЛИБ уже ничего не слышал. Его наполнила тишина и любые слова гасли, не
достигая его ушей.
Очнувшись на мгновение, ЛИБ повернул голову и взглянул туда, где, как он
думал,
должен был плыть незнакомец в черном. То, что он увидел, лишило его остатков
дара речи и он не смог сказать даже "а-а-а..." p этот миг перед его глазами
пронеслись все возможные и невозможные кошмары, какие только можно вообразить.
Когда чудовищный калейдоскоп успокоился, перед ЛИБом предстала картина, его
запустившая. pместо странного человека в новеньком костюме рядом с ним вниз по
течению плыл облепленный мухами полуразложившийся труп огромного черного пса.
Шерсть местами облезла, а вместо глаз виднелись две скользких дыры. ЛИБа словно
ударила молния и он вышел из оцепенения. Он вскочил и цветочное ложе
перевернулось. Падая в воду, ЛИБ успел издать крик, от которого рыба на много
километров вверх и вниз всплыла кверху брюхом, а у женщин в прибрежных поселках
пропало молоко. ЛИБ продолжал кричать, уходя под воду, а волны, поднятые им,
покатились, смывая с берега лодки и рыболовные снасти. Спустя несколько дней
к берегу прибило островок из живых цветов. Hо после всех потрясений и бед
это уже никого не удивило.
ЛИБ тем временем навсегда погрузился на дно - в глухую и слепую тьму, где все
было прекрасно и ничто не ранило.
Как и прежде.