Index | Тексты | Ссылки | Вторжение | Андрей Езеров | |
Иногда Таня и Дмитрий играли так: шли за изгибами и, исколесив весь район, вдруг оказывались в каком-то чудном месте. Часто с виду место никакое было - забор и два столба тоскующих, а висит что-то в воздухе, дрожит - не то пугает, не то зовёт и ничего не поделаешь с этим. Один раз на станцию секретную забрели, где их приняли не поймёшь за кого. Станция тоже вся была чем-то пропитана, по слухам где-то на её заброшенности, среди ржавого железа и покосившихся антенн был лаз в такие дебри, о которых лучше и вовсе не говорить. К тому же, и стражи при нём, а с ними шутки плохи. Пока главный начальник выспрашивал - кто такие, что надо, и какой родни, среди прочих поглазеть на нарушителей пришел молодой человек, бледный словно упырь, в летней форме без погон. Всё смотрел, тихо как-то, без суеты и любопытства, но так пристально, что Таню пробрал озноб.
Вскоре, конечно, отпустили. А Сторож стоял и смотрел, думая о чём-то бесконечно жутком, скребущемся здесь же - под шутками, снегом и мёрзлой землёй.
Снова в тех краях Таня оказалась поздней весной. Станция резала слух тишиной -птицы исчезли, а которые попадались, вели себя неспокойно, как будто случайные гости на ведьминых похоронах. И зелень вроде буйствует, но как-то пусто, словно страх вместо прочего зверья гнезда себе свил. Деревья растут нездорово и нет-нет, да встретишь такое, от чего волосы дыбом становятся - мох то крУгом растёт, то шалашом больным, а то и вовсе такое растение чуждое попадётся, что одна мысль от него - прочь, бежать в траву придорожную, в бурьян сиротский с головой забиться.
И побежала. А "то" дышало ей в спину всем своим холодом. Таня неслась подальше от всего этого, ясно - до ледяной дрожи, чувствуя, как внизу, в лазе, под крУгами и шалашами белёсого мха, что-то ворочается - какой-то предвечный вселенский червяк, и от его перекатывания весь мир вот-вот вывернется наизнанку.
Тем же летом Таня вернулась в Москву. Она уже распускала крылья, забываясь в вагоне метро, и летала по тоннелям, лихостью своей пугая сонные тени, змеящиеся в гнилых проводах. Метро всегда было местом неясным. С детства и до недавних пор Танечка пугалась его, - нор, огней, шёпота.
Недопонимала она тамошних людей: Так их и называла тайком - "люди в метро". То девушка, то мужчина, то старуха - каждый раз по-своему. Они ничего и не делали, просто были - смотрели, думали, спали: Но во всех их существах виднелись провалы, дыры, втягивавшие в себя танины мысли. Один раз она задремала, и на границе этой дремы увидела свою правую руку в виде звериной лапы. С перепугу она даже полюбила её, как если бы та была родным существом, а не приросла вместе с мыслями об охоте и привкусом крови во рту, - изящная, покрытая ровной нежной шерсткой, с блестящими чёрными коготочками. Но тут же проснулась от резкого страха перед всепроникающей инородностью, успев поймать тихий, цепкий взгляд ещё не старой женщины с огромной копной седых волос.
В другой раз сон в метро случился такой:
Люди вокруг вдруг сделались одетыми в карнавальные костюмы а Таня - в "чёрную курицу" из гофановской сказки. Все повскакивали с мест, стали махать руками, но никто так и не полетел, разве что глаза у многих выпучились и как бы зажили отдельно от тулов. А она поднялась. Чёрные крылья, большие и красивые, вынесли её из вагона и Таня стала летать сквозь поезда и станции. Подземные жители тем временем закудахтали вместо неё: "куда, куда?!" "Да тужа же, туда!" - усмехалась Чёрная Курица по имени Таня.
Таким странностями встретил её город. Не сказать, что их не было и прежде:
Были. Но лишь теперь она зажила с ними, заластилась ко всей их бездонной жути, украдкой греясь в её восковой задушевности. Иногда пугалась - незваных гостей, всхлипов сонных и по-странному чужих взглядов, пробивающихся из самой толщи слов, зеркал и предметов: Случалось - сама пугала - то детей в метро, нечаянно закравшись к ним прямо в сон, то тварей, неотступно следовавших за ней свитой неведомых чудищ. И с каждым новым изгибом Таня всё больше убеждалась, что жизнь теперь так и будет скользить по этой призрачно-ясной колее. "Ясные призраки вы мои", - шептала она в пыльное зеркало.
Время от времени ей встречались люди - с виду-то внешние, но бесконечно родные нездешней своей изнанкой и проблесками снов настолько знакомых, что хоть в слёзы пускайся: Вместе путешествовали - когда до угла и обратно, а когда в такие места, куда других и бред горячечный ночной не заносит. Вместе ходили пугать полушарлатана (но, впрочем, не без причины) промышлявшего на площади. Завидев издали, он начинал размахивать руками , картинно выставляя вперёд огромную бороду. А они просто подходили и начинали вглядываться в суетливый комок под грязным слоем тревожных колтунов. Таня, слабая от рождения, при этом частенько подворовывала. Нет-нет, да урвёт кусочек - нутро своё тёмное подпитать-потешить, а уж потом только крылышки распускает: Поймана на том, мило улыбалась, спрятавшись в зарослях собственных мыслей.
Были и те, кто её боялся. Пугливой девочке Люде, от нескончаемых постов покрывшейся струпьями и волдырями, "духовный отец" строго-настрого запретил хотя бы здороваться с Таней. Часто, забившись в угол, Людмила не без грешного, почти неприличного притяжения следила за опальной фигурой, спешившей по своим, вполне обычным делам.
А кое-кто не долго думая решил, что Таня просто не в себе. И с виду поводов было предостаточно - уже взрослая оформившаяся девушка, она ходила в армейской курточке, поверх которой висело грубое самодельное ожерелье из камней, за много лет до этого привезённых из одного нехорошего украинского городка. Не считая нужным таиться, говорила она о своих делах свободно, что ещё больше отваживало от неё людей. Даже тем, кто от всецело правящей пустоты общался с Таней, часто становилось жутко от её нездешних рассказов и собственных снов, странным образом отзывавшихся в них.
Сны вообще привносили особую значимость.
Несколько лет спустя она встретит такой текст: "Сон, это то место, откуда мы приходим: <:> Бодрствование - это просто сгущённый сон". Так оно и творилось. Со снами и снообразными страхами сверялось всё. А это "всё" в свою очередь само, независимо от чего бы то ни было, настолько сплеталось с сумрачной перекличкой пограничных теней, что Таня часто сомневалась - а не новый ли призрак машет перед ней, тоскуя, цветным своим покрывалом.
Теперь зародыш, ещё год-два назад зревший за створками понимания бессловесным комочком, прорвав пелену, рос и взрослел, всё увереннее протягивая руки в родную ему Тьму, сияющую своим, особым светом среди говорливых руин.
Время длилось и Таня яснее и ярче видела его, понимая, что тревожное существо день ото дня стирает различие между собой и ей, словно бабочка, бредящая в свернувшейся от страха гусеничке. Смеясь. Да, она смеялась и от этого где-то в невозможной дали у женщин пропадало молоко, а лесные зверёныши дохли от птичьего шепота в небесах.
Саму себя Таня частенько видела теперь во сне в виде неведомой твари, сидящей на огромном яйце. Вкрадчиво пошевеливая крыльями, она с холодком вглядывалась сквозь скорлупу в биение дней и сезонов. "Клевать или нет - вот в чём вопрос" - грустила, пробуя коготком хрупкий купол под собой. Яичное нутро, едва заслышав это, сжималось от ужаса. Но Тварь замирала. Взмахнув крыльями, она подчас просыпалась и долго ещё лежала, обдумывая сон, задавая себе прежний вопрос "Клевать или:" Одевшись, отправлялась прочь, где, обернувшись, приглядывалась к пугливо тускнеющему мерцанию вокруг и тайному потрескиванию исцарапанного свода далеко над головой.
Наученная прежним, Таня всё больше молчала, но люди все равно сторонились её, и чувствуя что-то зудящее, какую-то занозу из сонного царства. Страха в огонь подливали фразочки о вещах вообщем-то не опасных. Но, сливаясь с тем, о чём при случае улыбалась девушка, они вбивали в человечьи мысли непоседливый клин сомнений.
Цепи событий соткали то полотно, какое им было предписано. "Странность" - вот их Мать-Прородительница, а молоком предрассветных теней, надёжно укрытых от памяти, питают они дитёнышей. Зажав в зубах соцветия бледных речных цветов, они ведут за неловкие тонкие руки сюжет многих других сюжетов, вводя в мир то, что при любых раскладах обречено остаться за кадром: "Мост через речку Смородинку" - никакой он на самом-то деле не мост, а лабиринт всех немыслимых "да" и "нет". Впрочем, кто сказал, дверь либо открыта, либо закрыта? Между этими "да" и "нет" лежит пропасть тревоги и снов.
"Девочка - никчёмная, но милая взгляду тень, бежит, мне жаль её - какой-то эстетической жалостью. Я кидаю топор, но нарочито промахиваюсь. Саша усмехается и, неловко потоптавшись кидает орудие. Голова отлетает, как в низкопробном киномонтаже, тщедушный недокормыш бледного тельца в коротенькой неброской юбочке вздрагивает и оседает. Топор прячется в нежной траве". Сон обрывается - со следами невидимой крови на всё ещё снящихся сквозь тонкую плёночку век неестественно цепких руках.
Таня - в который уже раз, почувствовала, что всё начинается сначала. От ночи к ночи всё несомненнее являлось ей знакомое лицо. Оно разрывало кожу, память, мысли, пробивая себе дорогу. Каждый раз оболочки оказывались чужими, а существо всё надеялось прорваться окончательно.
:опять она вспомнила сон: зарезанный детонька плаксиво умирал, обхватив пень. Никто кругом не горевал, ясно - до судорог, понимая, что похорон не будет. Не будет и жертвы. Жертва отплюётся кровяными сгустками и бесстыдно, на глазах у всех, облапает окаменевшего палача, насмешливо потрясая вывороченным нутром.
Так она наблюдала. Время от времени собственные реакции, эмоции становились для неё больше объектом, подопытным сырьём, чем человеческой реалией.
Но и это было полуправдой, потому как "труп дня" давно высосал самого себя, да и ночь, едва разлапившись, готовилась свернуться.
И, обхватив руками непропорционально большой живот, Таня наблюдала, как ползёт по небосводу чёрное пятно, соскальзывая в бесповоротную глотку того, что выдаёт себя за рассвет: