Лица-то у него никогда особо не было. Поэтому, когда дорос до женщин, Шурик стал таскать всякие женские краски у своей сестренки Натки. Ее он еще в детстве, озверев от одиночества, отпочковал от себя, перед этим побегав с воем по лесу без передышки ровно трое суток. На самом-то деле хотелось ему другого - лица, но когда обнаружилась девочка, расстройства особого не случилось - вышло на славу. Дите оказалось только самую малость его моложе. Зажили весело.
Когда же пришло время для красок с кисточками, Шурик не подкачал - нарисовал себе рожу и соседские девки наконец-то стали его бояться. "Значит уважают!", - ликовал он, подрисовывая себе еще пару глазок для полноты чувства. Но женщины домой он так и не привел. Эти сущности как-то уж слишком зауважали Шурика и целыми днями прятались от него по канавам и на деревьях. Погоревав, успокоился, но краситься не перестал. Натка-то не боялась. Сев напротив, девочка любовно разглядывала рожу, а если та, случалось, была вконец зверовата, смотрелась в нее как в зеркало.
Став взрослой, гляделась она все больше в воду, но лица брата своего все равно не разлюбила - такое оно всегда было разное, что хоть галерею пиши. Мужчины вокруг не такие ходили - картофельные какие-то. Натка гоняла их тяжелыми предметами, а сама жила с лешим. У нее и ребенок родился, странный такой - никто его видеть не мог, кроме самих родителей, только плачь и ворчание слышалось. И живота ее тоже не видели... Лёшей назвали, потому как от лешего.
А Шурик думал две мысли: одну - про женщин, другую - про лицо. Перестав рисовать рты, носы и глаза, расписывал он себя то цветами и травами, то тварями из снов, то мертвыми зверями и рыбами. Люди его не пугались - скорее, замечать перестали, думая при встрече - "вот пошел мой будущий сон". Зато Натка с лешими и незримое дите их лик Шуриков просто обожали. Натка, рыдая от счастья, целовала Шурика в самую роспись, от чего та нередко ветшала, леший восторженно фыркал и урчал, а маленький - радовался на непостижимом своем младенческом языке. Вчетвером им ну так сладко зажилось, что отпочковавшаяся сестренка уже и не хотела брату своему никакой женщины - "придет ещё курица какая, не дай Бог - без понимания". Но женщину-то он жаждал. Особо, когда Лёшенькино воркование слышал - сжимался весь и дрожал. Не хотелось ему вот так и остаться...
Как-то ночью зашла в гости не то сестра, не то тетя лешего - неизвестно ведь, кем друг другу эти лешие, черти и домовые приходятся. Хороша подруга - чертяка, она и есть чертяка! Шурик от одной ее тени сразу так и растаял, что-то щелкнуло ему: "оно!". Натка-то как на лешицу глянула, так и пошла спокойно спать - порода, она же сразу видна, своя, не чужая. Что надо невеста брату подобралась. Так стало их пятеро. Шурик на радостях так расписался - даже лешему страшно стало. А лешица от мужниных рисунков вся сияла и извивалась.
Слушая голосок Наткиного ребёночка, задумывались молодые о многом. Он - безликий расписной, она - из леших, что же за чудище у них народится? Наткин-то хоть просто невидим - беда не великая, это и понятно, от такого-то отца...
"Слушай. Вот лежишь ты тут, щупаешь меня и не знаешь много чего, - сказала лешица. - Мы, лешие, друг от друга-то редко родим. Такое случается лишь когда звезда поблизости падает. Обычно нас тьма из себя извергает и вам, человекам, даже таким как ты, этого видеть нельзя - нестойкие, сразу в пепел превращаетесь. А с людским племенем у нас каждый раз новое выходит. Потому и не все решаются. Я-то тебе, расписной мой, живота не выношу. Девять месяцев через меня иное зреть будет. Вы это бытием называете, а мы - на ваш язык такое не переводится и не надо - слишком страшно. Вот такой и наш первенец будет".
В ту же ночь все что надо свершилось. На небе как будто кошка пробежала - тень на лунную загогулину легла, да так и повисла. И начались месяцы. Лешица так в тепле своем нежилась - аж по всему дому жар растекался. А больше ничего особенного не было, только чувствовалось... Но все про то молчали. Шурик себе снова стал черты прорисовывать, но только по выходным, а в обычные дни ужасами свое безличие покрывал, от чего супруга его дико радовалась.
Натка подрагивала от нетерпения - как оно с бытием-то будет. Раз ему родиться предстоит, значит, выходит, сейчас его и нету... И весь мир кругом - один сон, где одно - "эдакое", другое - как положено.
Леший ни о чем не думал. Он, хотя все лет на сто вперед знал, помалкивал, похлопывая родственницу свою по плечу: "да, да, давай, дело хорошее, наше дело". Так, потихоньку, и прошли месяцы. "Как же она рожать-то будет?!" - ужасался Шурик.
В один из подходящих дней, когда мир особенно трепетал, лешица сказала: "Ну все, начинается", - и легла на кровать. Лицо ее было счастливым и все более светлело. Пришел смех, за ним - хохот. Сперва - просто девичий, заливистый, затем - надрывный, хриплый, все личико ее раскраснелось, из глаз полились слезы. Шурик уж было подумал - отойдет супружница, не вынесет... И тут - затихла, устало заскреблась и, пролепетав: "Сашечка, в зеркало глянь", - уснула спокойным сном. Обычно-то Шурик по зеркалам не гляделся. Ну, разве что когда раскрашивался.
В зеркале оказалось самое что ни на есть обычное лицо - два глаза серых, как у Натки, нос и рот. В зрачках, ясное дело, чертовщинка скачет, но это уж как водится. Дите в комнату забежало - вполне видимое, белобрысое, с царапиной на щеке. И воздух вокруг как-то попроще стал... Не шипит, не пенится, в белый дым не переходит.
Едва проснулась лешица, собралась вся семья и стали думать как жить-то теперь. "Эх, родная ты нечисть моя, тень от тени, сон ото сна, что же ты наделала...", - плакал, почесываясь, леший (все заранее знавший), у которого колдовство отчего-то превратилось в сплошные фокусы. Шурик молчал, тревожно хватая себя за новорожденные брови. "Это, что ли? Это оно и есть?!" - носилось у него в поросшей новыми чертами голове. Даже дите призадумалось, не зная, что делать с видимостью. Только Натка все не понимала где беда и с довольным видом грызла соленый сухарь.
- Не я наделала, кровненький, не я, - ответила слабым голоском лешица, - Забыл что ли, утроба решает, а я хотя наперед и знала, изменить ничего не могла. У нас, леших, утроба на всех одна, не с нами она и нашей воли над нею нету. Что стало - то стало. А вы, родимые, чего ждали? Вот ты, Шурик, чего ради раскрашивался? Зачем меня звал? Я ведь терпела-терпела... Недоброе это дело - лешицам с мужиками спать.
- Переродить бы тебе, - сказал леший и принялся расчесывать себя с новой силой, пытаясь подколдовывать, - хуже не будет. Да, переродить надобно.
- А это уж как ляжем.... - пробормотала, засыпая, лешица. Пока сон держал ее, Шурик сделал, что сам хотел, что все хотели и ей тут же приснилось то невообразимое, которое предстояло выносить.
Спала она долго, не один день - что-то зрело в ней, не отпуская. И вот когда все уже решили, что лешица ушла из себя обратно во тьму, она тихо закопошилась и выбралась в явь.
И снова в самом воздухе повисло новое ее состояние. Шурик тем временем повернул к стене все зеркала в доме, продолжая зачем-то разукрашивать лицо (на ощупь). Больше всего удавались ему чертик на лбу и трехногая птица на левой щеке. А маленький Лёшенька никак не мог наглядеться на свои ручки-ножки. Леший же все чесался и чесался, перебирая по волосику огромную бороду. Одна Натка пребывала в своей тишине - с хитрым видом ковыряла побелку, под которой обнаруживались то стоянки жуков, то детские каракули, то тайнички с заговоренным мхом, без колдовства превратившимся в вату. Лишь изредка находила на Натку задумчивость и тогда она доставала любимое зеркало и расписывала себе груди Шуриковыми красками. Она уже давно никого не стеснялась - говорила: "Тоже мне, дела - братец, малец, да двое леших". Так и ходила - в одной длинной потертой юбке с голыми, разрисованными во всякую жуть грудями.
Лешица смирно носила. Что-то пугающее... Сезоны замерли и решили пока не сменяться. Шурик тем временем окончательно невзлюбил лицо и все чаще стал замазывать его тестом, а когда застывало - наводил такую красоту, что птицы, едва увидев, падали замертво. Все ждал - что вырвется на этот раз из милой лешицы, из ее посторонней утробы. "Да, хуже не будет", - бормотал, собирая птичьи тельца в корзинку, словно грузди. Твари, дрожавшие в то время по кустам, горько плакали, а кое-кто - молился, по-человечьи, потому как ясно было, что очень скоро звери не будут зверями, а люди - людьми.
На удивление всем у лешицы выросло брюхо. Внутри некто скребся и крутился, как если бы она была женщиной или проглотила большую живую рыбу и та поселилась внутри. Леший недобро косился на шевеление - не положено его сестренкам детей от мужчин рожать, не к добру это. Однако - хоть добрый знак, хоть злой - само не рассосется, а значит надо ждать.
Сезоны так и не сменились, птицы повымерли, зверье посходило со своего лесного ума. Даже черви отличились - стали в полнолуние вылезать из земли и питаться небесным светом - простые, земляные, наедались быстро, а трупные не прятались до самого утра, забывая как следует грызть покойников. Вот после такой-то червивой ночи лешица и разродилась. Шурика дома не было - за совиными тельцами ходил. Вернувшись, сразу помчался к жене - из комнаты доносилось шипение.
Все кроватное тряпье было изодрано в мелкие лоскутки и пересыпано пеплом. Шурик бросился искать свою милую лешицу и младенца, но их нигде не было...
- А мама ушла, - раздалось из-за шкафа. Заглянув, Шурик обнаружил там крошечную девушку в ярко-красном платьице, с заметной грудкой.
Схватившись за лицо, Шурик почувствовал, как плавятся рот с носом и все его самые любимые рисунки по очереди оживают, выступая на мягком лице.
- Ты прекрасен! - пискнула новорожденная. - Когда умрешь, станешь мне мужем - а про маму больше и думать не смей - позвали ее, не век же ей тебя спасать, да и века-то у вас с ней разные. Ей-то еще бездну времени туман мерить, а ты давай, ко свадьбе уже готовься.
Шурик, обомлев, стал прихохатывать и озираться - мир плыл, как его лицо, все менялось и исходило рисунками. Только девичье личико было у него на виду и улыбалось. Шурик нырнул к ней, хотя и тела-то у него уже не было. Вокруг образовалась темнота - настоящая, живая, в которой бродили лешие и лешицы. Стало ясно (кусочком земного умы он это еще понимал) - супружница его выродила нечто совсем без названия и мир превратился в то, что она и носила в круглом своем брюшке.
С диким криком, радостный и счастливый, Шурик опрокинул лицо в темноту.